В Рязани собираются ликвидировать аварийно-спасательную службу, которая появилась в регионе в конце 1990-х годов. В этом подразделении противопожарно-спасательной службы работает 23 профессиональных спасателя, многие из них — больше 15 лет. Сейчас они не знают, что будет с сотрудниками и кто будет спасать тех, кто попал в аварийные, опасные ситуации. Спасатели Юрий Новиков, Александр Розов и Николай Алёшин рассказали «7x7» о наиболее громких и о рядовых, ежедневных чрезвычайных происшествиях, с которыми им приходится сталкиваться.
Юрий Новиков: «По сути, мы — гвардия губернатора»
— Вообще, со спасательным делом связан с 1997 года: служил в армии в пожарной части при вертолетном полку. Когда отслужил, устроился пожарным. Потом уже перешел в аварийно-спасательную службу. Был пожарным-спасателем III класса, затем постепенно повышал квалификацию. Сейчас у нас у всех, кого здесь видите, I класс подготовки — то есть мы имеем право выполнять все виды спасательных работ: на пожаре, по время крушения поезда или самолета, в ДТП, после утечки химически опасных веществ.
Первый выезд на серьезную катастрофу случился в августе 2004 года, когда террористки взорвали пассажирский ТУ-134 и он рухнул в поле под Тулой. Это было беспокойное время, время терактов, когда все мы по расписанию дежурили — охраняли свои дома. Когда в Рязани, в подвале дома на улице Новоселов обнаружили… ну, знаете, что там обнаружили [22 сентября 1999 года в подвале дома №14/16 были обнаружены мешки с веществом, похожим на сахар. Позднее выяснилось, что это и был сахар. До настоящего времени существует несколько версий, кто и для чего поместил мешки с сахаром в подвал девятиэтажки]. А думали-то, что гексоген, и другой наш отряд там был первым, те самые мешки ребята наши вытаскивали.
Да, самолет. Упал он в поле, спасатели добрались нормально. Сложность заключалась в том, что нужно было разрезать сам самолет и достать тела погибших с тех мест, на которых они находились. Чтобы можно было идентифицировать. Работали под руководством спецслужб, само собой. Разрезали фюзеляж и доставали. В живых там никого не осталось, конечно, представляете, с какой высоты падали — десять тысяч метров. Все тела расплющило, как… Не было живых. Психологически тяжело с этим работать. Одно тело как-то выбросило из самолета, его в полукилометре нашли. Как мы работали? В два ночи нас подняли по тревоге — это телефонный звонок. По телефону не оповещают, что случилось, куда тебя отправят, на сколько времени — это уже все потом, на базе. На этот случай у нас есть «тревожный чемоданчик», в нем все, то может потребоваться на ближайшие трое суток. То есть мы можем работать по трое суток в любых условиях без помощи извне. В два нас вызвали, часам к четырем утра долетели до места, определили фронт работ, достали нужную технику, инструменты, так и проработали весь световой день до вечера. Хоть я и раньше уже видел-перевидел много всяких трупов, но в тот раз было что-то непередаваемое. В тот раз еще и опасная работа была: самолет упал с полными баками топлива. Заправился в Москве и еще не успел его выработать. Все могло воспламениться и взорваться, и такая опасность сохранялась на протяжении всей работы. Это как раз вторичный фактор — опасность, которой подвергаемся мы сами во время работ. Получается, не всегда мы спасаем, часто приходится работать уже там, где никого спасти невозможно. Но кому-то нужно это делать. Больше нет такой службы.
И еще: это серьезный стресс, когда понимаешь, что не можешь уже помочь. Помню случай — это было году в 2012-м, в Соколовке [микрорайон в Рязани]. Рухнула крыша частного насыпного дома. Тогда стены всем на свете утепляли, а там крыша была утеплена землей. Она постепенно мокнет и утяжеляется-утяжеляется… А там девушка 17-летняя приехала из деревни к родственникам, в институт поступать. Поступила, проучилась несколько месяцев, вечером умылась, легла спать — на нее эта балка рухнула. И мы ее откапывали. Откапывали из земли, глины — всем этим была крыша утеплена. Откапывали долго, пока краном смогли подцепить балку. Откопали, а она уже неживая. Потом стало понятно, что у нее сразу были травмы, несовместимые с жизнью. Так, к чему это… Вот: все выезды разные, случаи не похожи один на другой. Нельзя придумать какой-то алгоритм — как работать, кто где стоит. Потому что в каждом случае приходится действовать по-разному, включать мозги и взглядами, движениями распределять, кто чем будет заниматься, на какой операции работать. Даже одинаковых ДТП не случается, верите? Нельзя сказать, что вскрыл десять автомобилей после ДТП — уже умеешь работать после ДТП.
Рязань — это город, через который проходит федеральная трасса, железнодорожные пути, есть военный аэродром, есть нефтезавод и другие опасные предприятия. По трассам, вполне вероятно, провозят какие-то опасные грузы. Есть уверенность в том, что ничего не случится с этим грузом на территории региона? Вероятность техногенных ситуаций такова, что нашу службу нужно только расширять, а не уничтожать. МЧС — это федеральная структура, а мы подчиняемся лично губернатору. По сути, мы — гвардия губернатора, как президентский полк. Почему же он нас не защищает, а хочет расформировать? Получается, мы не нужны ему, и он считает, что не нужны людям?
Александр Розов: «Работаем с вредными веществами, и это аукнется»
— Из глобального — пожары 2010 года. Когда впервые поехали в леса, дороги не было видно, ехали на ощупь. Кто-то выходил и осматривал впереди дорогу, старший смены так и шел впереди машины. Когда падали деревья прямо вместе с корнями. Из курьезного: к нам приходили поесть животные — лисы, змеи, ежи. Мы ведь останавливались в местах, где не горело. Вот к нам из тех мест, где опасно, выходили животные. Был один лис, мы его даже назвали Витёк, так он вообще постоянно приходил. Дашь ему косточку, он отойдет, спрячет и снова подходит. Да, и такое вот интересное было — всюду жизнь. А так… Все лето — сутки через сутки, в режиме ЧС — провели в дыму. С мокрыми майками на лице. В том пожаре пострадавших не было ни из спасателей, ни из населения, но, думаю, последствия просто отсроченные. Недосып, невозможность отдохнуть, постоянное вдыхание гари обязательно аукнутся. Недаром по федеральному законодательству мы должны выходить на пенсию после 15 лет работы, а у нас такой закон просто не приняли. Если б Рязань жила по федеральным законам, у нас весь отряд уже был бы на пенсии, уже пришли бы новые люди.
А сколько мы с вредными веществами работаем, сколько одной только ртути собрали? Разбивают градусники — это понятно, но и в неожиданных местах находили. К примеру, снял мужчина межкомнатную дверь, поменять хотел. А эту начал пилить, чтобы проще на помойку вынести. Начал пилить, вскрыл — а там ртуть в полости. То ли таким образом еще на производстве ее утащить хотели, то ли еще как — понять уже невозможно. Вся семья жила с этой ртутью, дышала парами. Может, и умирали, но не понимали отчего.
Еще было: году в 2012-м на одном предприятии в Скопине гастарбайтеры украли задвижки с цистерны, в которой хранился мазут для котельной. Мазут растекся и попал в реку. И мы собирали этот мазут, собирали в емкости и отвозили в специальный приемник. Это не опасно? Рыба в реке вся умерла — о чем это говорит?
Николай Алёшин: «За годы мы сработались, понимаем друг друга с одного взгляда»
— Мне вспоминается свежее — взрыв в Осеннем переулке [23 октября 2016 года на девятом этаже дома №4 по 1-му Осеннему переулку взорвался газовый котел. Из-за взрыва погибло шесть взрослых человек и ребенок]. Точно так же под утро прозвенел звонок, объявили общий сбор, мы явились на службу, оттуда — на место ЧП. Когда прибыли в Осенний, там уже работали наши ребята, которые дежурили на тех сутках. Работали на высоте, поэтому по одному действовать было нельзя, разбирали завалы с подстраховкой. Мы много лет работаем вместе, понимаем друг друга с полувзгляда, мы сработались за это время. А во многих СМИ писали, что на месте взрыва работали спасатели МЧС — то есть федералы. В МЧС нет именно спасателей, там есть пожарные. Спасатели — это мы, но мы — не МЧС. Почему-то у нас сложилась такая традиция: мы делаем тяжелую, часто грязную работу, на сайте МЧС и во всех СМИ появляются отчеты о том, что «сотрудники МЧС сделали то-то, сделали это…». И ради этих заметок нам звонят из пресс-службы и просят сделать фотографии с места ЧС. А нам некогда, мы работаем, мы людей спасаем! А люди почему нас путают — просто мы долгое время носили форму с символикой МЧС, машины с символикой. То есть символика МЧС, функции МЧС, но ни зарплаты МЧС, ни их льгот. Да мы уже говорили об этом много раз, только никто не слышит. Но мы же не обманываем, все задокументировано, когда и на какие вызовы мы выезжали и что делали. А почему у нас нет своей пресс-службы, которая честно освещала бы нашу деятельность, этого мы не знаем, это вопросы к нашему руководству.
Вернусь к взрыву. Там работали наши кинологи, собака нашего коллеги. Она искала живых — нашла. Полезла под свисающее перекрытие, смотрим, нету и нету. И лай потом. Так нашла выживших. И доставали тела погибших. Какая была опасность для нас? Так многие конструкции могли обрушиться. Мы сами готовили бревна-подпорки, устанавливали их, чтобы можно было работать дальше. Укрепляли все эти конструкции. Про опасность для нас — да она всегда есть, даже при ДТП. Отжимаем двери, разрезаем части машины, а кто знает, не взорвется ли она? Поэтому мы действуем сразу сообща: кто-то отключает аккумулятор, кто-то занимается людьми, кто-то принимает решение, какие доставать гидравлические или еще какие инструменты. Про инструменты — сказать, с чего мы начинали? Сами ходили в кузню, чтобы там сделали нужные инструменты. И из дома приносили, кто отвертку, кто пассатижи. Мы жили этой службой и на ней, это наша жизнь, каждый из нас готов сорваться на помощь в любой момент, хотя у нас у каждого семьи, дети и свои дела. Про меня жена говорит: «Ему зарплату платить не будут, он все равно будет на работу ходить».
И вот про нас теперь говорят, что мы дублируем службу МЧС, что мы только мелочами занимаемся. Да, чем только не занимаемся, но и это все важно! Вот ребенок надел на голову стул-горшок и застрял в нем. Даже видео есть, снимали на всякий случай — боялись, что нам не поверят. И серьезно так застрял, родители ничего сделать не могли. Или взять суицидников — сколько их мы спасли! И сами они, и их близкие сколько лет еще после этого звонили и благодарили со слезами. И с моста солотчинского сколько снимали, и с крыш. Теперь все пишут, что мы только кольца, вросшие в пальцы, перекусываем. Писать пишут, но ведь случись такое — звонят! А кому еще позвонить, как не нам, в таком случае? К слову, даже срезать вросшее кольцо непросто. И я могу задеть кожу — меня «ославят», но не это главное. А вдруг у человека заболевание, которое может передаться через кровь? Снова риск, фактор заражения. Дальше: работа с останками людей — это работа с биологическими отходами, если говорить по-научному, не хочу обидеть родственников погибших. Или достаешь где-нибудь застрявшего человека из труднодоступных мест — и тоже сам же рискуешь. Когда мы только начинали работать, спасенные люди плакали, смеялись и говорили: зачем нам милиция и скорая, если есть вы? Мы же тогда имели право обезболить человека до приезда скорой. Пусть даже простую «литичку» [смесь трех препаратов для скорейшего обезболивания], но ведь и она облегчала. А потом нам и это запретили. Как-то приехали на вызов на производство — там рабочему руку в станок затянуло и оторвало. Благо, у него самопроизвольно сосуды закупорились, ну и мы, конечно, перетянули жгутом, дождались скорую. Рабочего спасли. А кто поедет спасать такого же, когда нас расформируют?
Когда наши дела приписывали МЧС, мы молчали, когда недоплачивали — молча пытались решить этот вопрос, но теперь, когда нас вообще решили убрать, промолчать уже не смогли. И нам так и не сообщили, что будет дальше с нашей службой. Если руководство примет решение увеличивать отряд, вливать новую технику и силы, обучать людей — это одно. А вот если, как говорят, нас переведут на работу телефонистов — это значит, оставят людей без помощи. Это значит, рязанское руководство как бы говорит: людей спасать не надо. Но как же так? Кто-нибудь ответит?
